Um pouco sobre Anna Akhmátova
Nascida ucraniana, Anna Akhmátova (1889-1966) consagrou-se como uma das grandes vozes da poesia de vanguarda russa. Apesar de ser dona de uma poética reconhecidamente íntima e introspectiva, neste pequeno texto o leitor depara-se com uma escritora muito mais pragmática e objetiva; vítima, talvez, de seu conteúdo autobiográfico e do uso da prosa, gênero que a própria poetisa afirmava nunca ter compreendido totalmente. Apenas um ano antes de sua morte, a longeva Akhmátova de 76 anos, como que por um presságio, pôs-se a escrever uma brevíssima autobiografia. Aqui, trazemos sua tradução ao público brasileiro.
Um pouco sobre si mesma[1]
Nasci em 11 (23) de junho de 1889, próximo a Odessa, no bairro de Bolshói Fontán. Naquele tempo, meu pai era um engenheiro mecânico aposentado da Marinha. Com um ano de idade, fui levada para o norte, a Tsárskoe Seló. Lá vivi até os dezesseis anos.
Minhas primeiras lembranças são de lá: do esplendor verde e úmido dos parques, do pasto por onde a babá me levava, do hipódromo em que galopavam os pequenos cavalinhos de diversas cores, da velha estação e de outras coisas que, mais tarde, fizeram parte de a Ode a Tsárskoe Seló (Tsárskosielskaia oda).
Todo verão levavam-me para as proximidades de Sebastopol, às margens da baía Strelétskaia, e lá fiz amizade com o mar. A impressão mais forte desses anos foi a antiga Quersoneso, que ficava próxima de onde vivíamos.
Aprendi a ler através da Cartilha de Lev Tolstói. Aos cinco anos, ouvindo como a professora ensinava as crianças mais velhas, comecei a falar também em francês.
Tinha onze anos quando escrevi meu primeiro poema. Para mim, a poesia não começou com Púchkin e Lérmontov, mas sim com Derjávin – Sobre o nascimento do menino régio (Na rojdiénie porfirorodnogo otroka) – e Nekrássov – Gelo, nariz vermelho (Morôz, krásni nôs). Essas coisas, mamãe sabia de cor.
Estudei no Ginásio Feminino de Tsárskoe Seló. A princípio, ia mal, com o tempo fui melhorando, mas sempre sem muita vontade.
Em 1905, meus pais se divorciaram e minha mãe mudou-se para o sul com as crianças. Vivemos um ano inteiro em Eupatória, onde cursei o penúltimo ano do ginásio em casa; sentia falta de Tsárskoe Seló e, por isso, escrevi uma infinidade de poemas pueris. Os ecos da Revolução de 1905 chegaram abafados até a remota Eupatória. Fiz o último ano em Kiev, no Liceu Fundukléevskaia, que concluí em 1907.
Ingressei na Faculdade de Direito do Instituto de Cursos Superiores Femininos em Kiev. Enquanto tinha que estudar História do Direito e, particularmente, Latim, estive satisfeita; quando, no entanto, começaram as disciplinas exclusivamente jurídicas, perdi o interesse pelo curso.
Em 1910 (25 de abril do antigo calendário), casei-me com N. S. Gumiliov e estivemos durante um mês em Paris.
A construção dos novos bulevares no organismo vivo de Paris (como descreveu Zola) ainda não estava de todo terminada (Boulevard Raspail). Werner, um amigo de Edison, mostrou-me duas mesas na Taverne de Panteon e disse: “Estes são seus sociais-democratas: aqui os Bolcheviques e lá os Mencheviques”. Mulheres tentavam usar, com diferentes níveis de sucesso, ora calças (Jupes-culotes), ora quase enfaixavam as pernas (Jupes-en-travees). A poesia era plenamente negligenciada e sua venda se dava apenas pelas margens dos livros, que eram ilustradas por artistas mais ou menos famosos. Já naquela época percebi que a pintura parisiense havia devorado a poesia francesa.
Regressando a Petersburgo, passei a frequentar os cursos superiores de História e Literatura de Ráiev. Nesta época, escrevia os poemas que saíram em meu primeiro livro.
Quando mostraram-me a versão revisada de O cofre cipreste (Kiparíssovi lariéts) de Innokenti Annenski, fiquei maravilhada e o li esquecendo-me de tudo ao redor.
Em 1910, delineou-se com clareza a crise do simbolismo e os novos poetas já não se filiavam a esta corrente estética. Alguns tornaram-se futuristas; outros, acmeístas. Junto com meus companheiros do primeiro Ateliê de Poetas[2] — Mandelstam, Zenkiévitch e Nárbut — , tornei-me acmeísta.
Passei a primavera de 1911 em Paris onde fui testemunha dos primeiros triunfos do balé russo. Em 1912, percorri o norte da Itália (Gênova, Pisa, Florença, Bolonha, Pádua, Veneza). Minhas impressões da pintura e arquitetura italiana foram as mais marcantes possíveis: como um sonho que se lembra por toda a vida.
Em 1912, saiu minha primeira coleção de poemas, Noite (Viétcher). Foram impressos apenas trezentos exemplares. A crítica recebeu-o positivamente.
Em primeiro de outubro de 1912, nasceu meu único filho, Lev.
Em março de 1914 saiu meu segundo livro, Rosário (Tchiótki). Foram-lhe concedidas cerca de seis semanas de vida. No começo de maio, a temporada petersburguense ia chegando ao fim e, aos poucos, todos se foram. Desta vez, a partida de Petersburgo revelou-se eterna. Voltamos não para Petersburgo, mas para Petrogrado, fomos lançados de uma só vez do século XIX ao XX. Tudo tornou-se diferente, a começar pela aparência da cidade. Era possível crer que o pequeno livro de poemas de amor, de uma autora iniciante, deveria perecer em meio a um mundo fervilhante. O tempo reservou-lhe outra sorte.
Todos os verões, eu passava na antiga província de Tver, a quinze verstas de Biéjetsk. Não era um lugar pitoresco: planos arados igualmente em quadrados numa área de solo acidentado com moinhos, pântanos, charcos drenados, portões, trigo e mais trigo… Lá escrevi diversos poemas de Rosário e A revoada branca (Stáia biélaia). Em 1917, saiu A revoada branca.
Tanto os leitores quanto a crítica foram injustos com este livro. Por algum motivo, consideraram-no um sucesso menor, comparado a Rosário. Esta coleção surgiu em circunstâncias ainda mais terríveis. O transporte havia sido interrompido, de modo que o livro não pôde ser enviado para Moscou; todos os exemplares foram vendidos em Petrogrado. As revistas literárias foram fechadas, assim como os jornais. Por isso, diferentemente de Rosário, A revoada branca não se fez discutido na imprensa. A fome e a ruína aumentavam a cada dia. Curiosamente, no presente, todas essas circunstâncias não são consideradas.
Após a revolução de Outubro, trabalhei na biblioteca do Instituto de Agronomia. Em 1921, saiu Tanchagem (Podorójnik), uma coleção de poemas meus e, em 1922, meu livro Anno Domini.
Em meados dos anos 20, comecei a estudar, com diligência e grande interesse, a arquitetura da antiga Petersburgo, bem como a vida e obra de Púchkin. Três foram os resultados de meus estudos puchkinianos: sobre O galo de ouro (Zolotói petuchok), sobre Adolf (Adolf) de Benjamin Constant e sobre O convidado de pedra (Kámenyi gost). Todos, à época, foram publicados.
Os trabalhos Aleksandrina, Púchkin e as margens do Neva (Púchkin i Niévskoe vzmorie), Púchkin em 1828 (Púchkin v 1828 godú), que tenho escrito nos últimos vinte anos, ao que tudo indica, sairão no livro A morte de Púchkin (Guibel Púchkina).
Desde meados dos anos vinte, deixaram de publicar os meus novos poemas e de reeditar os antigos.
A Guerra Patriótica de 1941, encontrou-me em Leningrado. Ao final de setembro, já à época do Cerco, parti de avião para Moscou.
Até maio de 1944, vivi em Tashkent, procurando avidamente notícias sobre Leningrado e o front. Assim como os demais poetas, visitava frequentemente os hospitais e lia poemas aos feridos de guerra. Em Tashkent, pela primeira vez, descobri o que é a sombra de uma árvore e o barulho da água em meio a um calor escaldante. Descobri também o que é a bondade humana: em Tashkent estive constante e gravemente doente.
Em maio de 1944, voei de volta para a Moscou primaveril, já repleta de alegres esperanças e expectativas com a vitória por vir. Em junho voltei para Leningrado.
O terrível fantasma, que fingia ser minha cidade, abalou-me de tal forma que descrevi nosso encontro em prosa. Foi então que surgiram meus ensaios Três lilases (Tri siriéni) e Visitando a morte (V gostiákh u smiérti), sendo este sobre a leitura de poemas feita em Terioki, no front. A prosa sempre me pareceu um mistério e uma tentação. Sobre poesia, sabia tudo desde o começo, mas, sobre prosa, nunca soube nada. Todos elogiaram muito minha primeira tentativa mas eu, por certo, os desacreditei. Procurei Zóschenko. Ele recomendou que tirasse algumas partes e disse que concordava com o restante. Fiquei contente. Mais tarde, depois da prisão de meu filho, queimei o esboço junto com todo o arquivo.
Há muito tempo, interessam-me as questões ligadas à tradução literária. Traduzi muito nos anos pós-guerra. E ainda traduzo.
Em 1962 terminei Poema sem herói (Poema biéz gueróia), que escrevi durante vinte e dois anos.
No inverno passado, às vésperas do aniversário de Dante, em visita à Roma e à Sicília, escutei novamente os sons da língua italiana. Na primavera de 1965, visitei a terra natal de Shakespeare, vi o céu britânico e o Oceano Atlântico, encontrei-me com velhos amigos e conheci alguns novos e, mais uma vez, estive em Paris.
Não deixei de escrever poemas. Para mim, eles são minha ligação com o tempo, com a nova vida de meus conterrâneos. Quando os escrevia, vivia sob aqueles ritmos que soavam durante a história heroica de meu país. Estou contente por ter vivido nestes anos e ter presenciado eventos aos quais nada se pode comparar.
Texto original
КОРОТКО О СЕБЕ
Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер~механик флота. Годовалым ребенком я была nеревезена на север – в JJapcкoe Село. Там я прожила до шестнадцати лет.
Мои первые воспоминания – царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в «Царскосельскую оду».
Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет – древний Херсонес, около которого мы жили.
Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить по~французски.
Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина («На рождение порфирородного отрока») н Некрасова («Мороз, Красный нос»). Эти вещи знала наизусть моя мама.
Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно.
В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов. Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории. Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевекой гимназии, которую и окончила в 1907 году.
Я поступила на Юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна; когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела.
В 1910 (25 апреля старого стиля) я вышла замуж за Н.С. Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж.
Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspai). Вернер, друг Эдисона, показал мне в Taverne de Pantheon два стола и сказал: «А это ваши социал-демократы, тут – большевики, а там – меньшевики». Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-culottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravées). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.
Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах Раева. В это время я уже писала стихи, вошедшие в мою первую книгу.
Когда мне показали корректуру «Кипарисового ларца» Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее; забыв все на свете.
В 1910 году явно обозначился кризис символизма и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие – в акмеизм. Вместе с моими товарищами по Первому Цexy поэтов – Мандельштамом, Зенкевичем и Нарбутом – я сделалась акмеисткой.
Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета. В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь.
В 1912 году вышел мой первый сборник стихов – «Вечер». Напечатано было всего триста экземпляров. Критика отнеслась к нему благосклонно.
1 октября 1912 года родился мой единственный сын Лев.
В марте 1914 года вышла вторая книга- «Четки». Жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начинал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из XIX века сразу попали в ХХ. Все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе.
Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка. Это неживописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, «Воротца», хлеба, хлеба… Там я написала очень многие стихи «Четок» и «Белой стаи». «Белая стая» вышла в сентябре 1917 года.
К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем «Четки». Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал – книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от «Четок» у «Белой стаи» не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются.
После Октябрьской революции я работала в библиотеке Агрономического института. В 1921 году вышел сборник моих стихов «Подорожник», в 1922 году- книга «Anno Domini».
Примерно с середины двадцатых годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина. Результатом моих пушкинских штудий были три работы – о «Золотом петушке», об «Адольфе» Бенжамена Констана и о «Каменном госте». Все они в свое время были напечатаны.
Работы «Александрина», «Пушкин и Невское взморье», «Пушкин в 1828 году», которыми я занималась почти двадцать последних лет, по-видимому, войдут в книгу «Гибель Пушкина».
С середины двадцатых годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые – перепечатывать.
Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву.
До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.
В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.
Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли мои очерки «Три сирени» и «В гостях у смерти» – последнее о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи – я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом.
Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В послевоенные годы я много переводила. Перевожу и сейчас.
В 1962 году я закончила «Поэму без героя», которую писала двадцать два года.
Прошлой зимой, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи – побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж.
Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.
[1] AKHMÁTOVA, А. Korotko o sebie. In. Sobranie sotchinieni v chesti tomakh (Obras completas em seis tomos), Tom. 5, 2001, str. 236-240. Disponível em: http://librams.ru/serie-2080.html.
[2] Grupo de poetas fundado em 1911, responsável por delinear as bases da escola acmeísta.
[3] A Profa. Dra. Ekaterina Vólkova Américo participou do processo de tradução deste texto fazendo o cotejo com o idioma original.